На земле костры, и время горит в кострах, люди жмутся друг к другу, греют ладони, ждут.
Бог нас любит, но Бог
живет
высоко
в горах.
Он стоит на вершине и слушает пустоту.
Я продолжаю смотреть на небо...
Я продолжаю смотреть на небо, слушать, как ты молчишь. Небо в закате, таких закатов я еще не встречал. Я наконец-то поверил в чудо, я, как ребенок, чист. Когда я забыл, что бывает больно, ты начала молчать. Если мы едем на север, значит, мы оставляем юг. Где-то на юге такое море, что не хватает сил. Компасы сходят с ума, скрывая, как я тебя люблю. Может быть, ты дорожишь словами, но я тебя не просил.
Мы сходили с ума в ожидании этого ветра,
задыхались беззвучно, по каплям теряя тепло...
Но закончился март – за 15 минут до рассвета.
Ветер встал на крыло.
Ничего не жди, все тянется, как обычно.
Выходные плавно перетекают в будни.
Мы же сами не свои, потому о личном
бесполезно говорить.
Говорить не будем.
Каждый день становится неслучайным...
Каждый день становится неслучайным,
обреченным на значимость без причин.
У меня внутри умирают чайки.
Умирают чайки, а ты молчишь.
Один произносит: у нас подрастает сын. Он слишком похож на меня, чтобы быть твоим. Мы будем жить вечно. Вот, я завел часы. Утром поговорим. Второй произносит: пусть ты родишь мне дочь, она будет слишком твоя, чтобы стать моей. Мы будем встречаться редко, и в этот дом никто не найдет дверей. Другой произносит: есть первый и есть второй. Не будет ни сына, ни дочери, буду я, я сила твоя, я тело твое и кровь, ты выживешь без меня? Они говорят, настойчиво говорят. Они беспокойны и слишком напряжены. Они звукоряд, пронзительный звукоряд…
А хочется тишины.
Мы смотрим на воду вместе, залив еще по-зимнему чист и кажется бесконечным. В кафе нам приносят книгу, в которой счет кофейным зерном рассыпан на чет и нечет. Я слушаю, как ты дышишь. Скажи, зачем нам счастье дается, когда мы его не ценим? На сваях причала чайки. Случайных черт почти не осталось, все вылилось слишком цельным.
За окном апрель...
За окном апрель – черноглазый турок – обещает холить да целовать. А внутри такая температура, что невольно плавишься на слова. У весны-то нынче восточный профиль, выбирает, гордая, где и с кем. Обжигаясь, пьешь ее крепкий кофе, по-турецки сваренный на песке. Начинаешь петь да слагать легенды, в складки юбки тянешься за ножом. И уже заранее знаешь, с кем ты и рабыней будешь, и госпожой.
Роксолана
*Не смотри в глаза мне, брось меня и забудь,
оставайся непреклонен и неделим.*
Господин мой, я уже на пути в Стамбул.
Я не помню иной земли.
Если кончиком языка провести по нёбу...
Если кончиком языка провести по нёбу, мое имя сорвется с губ, как случайный вздох. Мое имя – глина покорная, из нее бы мы лепили нежный лепет, любовный вздор, мы шептались бы ночами, потом молчали, приникали в тишине головой к плечу… Гумберт Гумберт, мы действительно одичали.
Тебя нет со мной, и я тебя не хочу.
Время страны разделяет неудержимо, время нервно обрывает любую нить. Помнишь, я тебе однажды не разрешила выбрать то, что нас могло бы соединить? Разве можно ждать другого от одиночек, женщин, созданных случайно, не из ребра.
Почтальон принес конверт, на конверте почерк незнаком, и сразу имя не разобрать.
У меня здесь утро сонное, сад туманный и в саду беседка, влажная от росы. Я совсем большая выросла, стала мамой. Ты не знаешь: у тебя подрастает сын. Я читаю твое письмо и кусаю губы, в каждой строчке ложь, чужой каблучок стучит. Я устала от всех твоих девочек, Гумберт Гумберт.
А тебе пора устать от моих мужчин.
Нас с тобой уже давно ничего не держит, нас с тобой уже давно ничего не ждет. Гумбер Гумберт, я сняла тебя, как одежду, как чужое платье, которое вечно жмет. Но остались письма. Письма приходят редко. Эту связь не обесточить, не устранить.
Мне все кажется, ты заходишь в библиотеку, открываешь книгу и смотришь поверх страниц.
И отныне мне не страшно услышать «нет»
И отныне мне не страшно услышать «нет»,
потерять тебя и снова остаться нищей.
Так из дома уезжаешь на пару дней,
а вернувшись, видишь дымное пепелище.
И плевать, кто курил в постели, поскольку нет
Ни постели, ни дома.
Наша дорога становится слишком узкой...
Наша дорога становится слишком узкой,
теперь мы идем не рядом, а друг за другом.
Я пропускаю тебя перед скользким спуском,
ты по привычке еще подаешь мне руку.
Утро в росе...
Утро в росе на солнечной полосе, птицы над лесом с песнями гнезда вьют. Лису сказали, что приручают всех, избранных – приручают и предают. Лис истомился, ждал – ну скажи, когда? Возле норы следы – это он следил, как на рассвете маленькая звезда встала на Млечный путь и сошла с пути. Лис приникал к земле, обыскал весь лес – каждый сырой овраг и замшелый пень. Мальчик сидел на старом сухом стволе. Лис, замирая, слушал, как мальчик пел. «Вот он пришел ко мне и другого нет. Вот я лежу у ног, сторожу его. Я на земле прождал его столько лет, что рассказать уже не хватает слов. Мальчик мой слишком солнечен, чист и юн, что-то поет на сказочном языке. Избранных – приручают и предают. Кто из нас будет кем?».
Голос у мальчика звонок и взгляд лучист – маленький принц, лелеять да обнимать. Мальчик смеется: «Не я тебя приручил, не мне тебя предавать».
Они связаны...
Они связаны швартовым в один портовый безымянный город, спрятанный в полумгле. В этом городе давно ничего святого не осталось, кроме кладбища кораблей. Здесь суда приют находят, ложась на отмель, их оплакивают волны за рубежом. Оказалось, что никто ничего не отнял, и от этого печально и хорошо. Каждый раз, встречаясь взглядами у причала, начиная путь к погасшему маяку, он все думает о том, как она молчала, когда шаг его укладывала в строку. Она думает о том, что, не сбившись с курса, невозможно осознать глубину потерь. По следам вода идет и сверкает тускло, возвращаться им приходится по воде. Корабельный остов тянется, словно остров. Это память, разъедающая металл, говорит о тех, кого забывать непросто, и надежно прячет тех, от кого устал. А они идут по краю и повторяют ежедневную неизбывную ерунду.
Их суда песок царапают якорями.
Неужели я когда-нибудь потеряю?
Неужели я когда-нибудь обрету?
Он выходит на берег в сумерках...